Мир приходит в жизнь человека. Эта на первый взгляд непривычная фраза говорит нам о многом. В первую очередь о том, что субъектно-объектные отношения, где человек – субъект, а мир - пассивный объект, не всегда корректно описывают действительность. Мир не пассивен, он крайне активно влияет на сознание человека. Мир привносит в нашу жизнь не только зависимость от физических законов, но и от культурных стереотипов. Больше всего влияние ощущают наши дети. В современной педагогике выделяют три критерия воспитанности человека: представления о добре, истине и красоте. Главная же цель воспитания – ожидаемые изменения в человеке, осуществленные под воздействием планомерных действий.
Планомерные действия и ожидаемый результат. Не скрывается ли за таким подходом определенная шлифовка и корректировка детского сознания под взрослые представления о жизни? Не стирается ли чудо детства и его красота искусственно в создаваемой нами школе взросления? Определенно стирается.
В этом и состоит задача воспитания. Сделать ребенка способным ко взрослой жизни. Только вот предмет обучение – взрослая жизнь, а не способность ребенка сохранить себя в мире взрослых. В учебниках по педагогике нередко можно встретить такое заглавие раздела «человек как предмет воспитания». Главная загвоздка здесь в том, что на предмет влияю я, но не он на меня. Его влияние на меня если и есть, то опосредованно моими же задачами. В педагогике сложилось странное представление о том, что лишь взрослый влияет и обогащает ребенка, но не наоборот. И это очень логично, если воспринимать социум значительнее человека. Именно законный и совершеннолетний представитель разумного большинства может помочь ребенку войти в общество взрослых.
Ребенок до поры до времени вне социума, т.к. не является инициатором каких-либо социально-общественных отношений. Ребенок подобен птенцу в гнезде, лишь готовящемуся влиться в стаю. Именно поэтому античный мир не знал историй детства и взросления, именно поэтому христианство лишь в IV в. отстояло право отдельно праздновать Рождество Христово. Ребенок рассматривался как несовершенный взрослый, отличный от совершеннолетнего не столько качественно, сколько количественно. У ребенка меньше сил и способностей, которые и надо восполнять. А если и есть у него какой-либо свой особый внутренний мир, то его необходимо как
можно скорее изжить, а не рассуждать о нем. Нередко можно слышать, как люди восхищаются тем, что раньше ребенок с малолетства стоял у станка или пахал в поле. В идеал возводится скорейшее взросление ребенка и его максимальное уподобление взрослым. До XVIII в. в ведущих западноевропейских языках даже не было слова, обозначавшего ребенка в привычном нам понимании.
Всем хорошо знакомое слово «baby» (фр. bebe) появилось лишь в XIX в., тогда как, например, во Франции, маленький ребенок назывался «poupart». В современном французском это слово звучит «poupee» и переводится как кукла. Те понятия, которые сейчас мы употребляем в шуточной уменьшительно-ласкательной форме, раньше на полном серьезе исчерпывали все лексическое поле темы детства. Кому хочется быть из года в год куклой? Вот и формируется в детях рьяное стремление подражать взрослым в их поведении и с гордостью высчитывать, на сколько лет они уже повзрослели. Считать и комплексовать приходилось долго, ведь до XVIII в. и подростковый возраст, и юность именовались одним словом – детство.
Почему же Средневековая культура не старалась рассмотреть в заре человеческой жизни уникальную и по-своему богатую атмосферу, способную обогатить и облагородить порой суровую и тягостную жизнь взрослых? Неужели прав Карл Маркс в том, что история - это лишь становление производительных сил труда, и все, что не приносит экономической выгоды, не учитывается? Ведь христианская Европа не могла забыть слов Христа: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18:3). Из этого следует, что самым святым и важным не мы обогащаем ребенка, а он нас. Но интересно, что миниатюристы оттоновского времени (XI в.) вокруг Христа изображают вместо детей взрослых мужчин маленького роста. Действительно, средневековое искусство до XII в. вообще не знало темы детства. Постепенно образы детей проникают сквозь религиозные сюжеты и примерно в XVI в. появляются первые детские портреты. Начиная с XVII в. образ ребенка практически всегда ассоциируется с наготой. Эпоха романтизма характеризуется всплеском чувственности и сентиментальности.
Интересно, что этот период совпадает по времени с научно-технической революцией (вт. пол. XVIII – нач. XIX в.). Мы не можем с точностью судить, насколько связаны эти процессы, но показательно, что сентиментальность по отношению к семейной жизни формируется именно в тот момент, когда человек ощутил свое господствующее положение в мире. Это время взлета человеческого из-под гнета произвола природных стихий. Сама жизнь не давала возможности восхититься детством, ибо все силы уходили просто на то, чтобы выжить, а великие умы скорее посвящали свое время разгадке тайны природы, нежели души человеческой. Другое дело, что тема детства, с одной стороны, была открыта, но, с другой, вновь завешена тайной. Презрение сменилось приторным восхищением и пустым сентиментализмом. Из куклы, которую не замечали, ребенок превращается в игрушку, которой все забавляются, но далеко не всегда воспринимают всерьез.
В самых сложных периодах семейной жизни, в скандалах или на грани разводов, редко кто пытается найти ответ в глазах своего ребенка. Но, может, Господь говорил
именно об этом? О глазах, которые не умеют лгать, которые обжигают душу своей болью и согревают сердце неподдельной радостью. Ведь именно этого и не хватает взрослому человеку – умения смотреть на мир глазами своих детей. Когда-то один правитель сказал своим министрам: «Уберите из своих кабинетов мои портреты и повесьте туда портреты своих детей, и каждый раз, как принимаете решение о будущем страны, смотрите в их глаза...»
Но это история уже другой педагогики, которую не преподают в вузах, а которая приходит к нам от Бога через наших детей.
